Пари с будущим - Страница 109

109

— Тогда надо молчать. Слова идут от головы. Поэтому они все искажают и перевирают. Если бы ты был таким, как я, и мог ловить мои мысли, ты бы меня понял напрямую. Без слов. А говорить я не хочу.

— По-моему, голова нам, людям, на то и дана, чтобы с ее помощью мы могли разрешать наши проблемы…

— Не в этом случае. Разум — просто инструмент. Но ты же не паяешь циркулем или ножовкой?

Мы засмеялись. Ловко она сравнила! Я поглядел на замершую в ожидании приказов СБО и вспомнил ее с голосом Савитри и заскоками от Шивы. А может, она была права тогда — голос менять не стоило? У Савитри он чудесен…

— Я тоже однажды видел не глазами, а как будто мозгом… Видел не цвет, а его отсутствие… у одного… м-м-м… скажем так, создания…

И я рассказал собеседнице историю с прошлогодним нападением асура. Савитри вздохнула и пожала плечами:

— Их я просто чувствую. Никогда не могла увидеть ни суров, ни асуров. Даже во сне.

— Как ты себе это объясняешь?

— Я не вижу двух цветов. Никогда. Белый и черный. Я знаю, что они есть. Но я их не вижу ни здесь, ни во сне. В центре груди у тебя нет ничего, но я не знаю, черное там или белое.

— Это как?

— Когда сливаются все цвета вместе, получается белое. Когда нет цвета вообще — черное. Я не знаю, соединяется ли спектр в середине твоей груди, или же, наоборот, его цвета бегут от центра в стороны. Не могу понять…

— Слушай… раз уж мы заговорили о них. Ты что-нибудь когда-нибудь слышала о некоем «пропавшем суре»?

Ее дымчатые зрачки плавно двинулись. Если бы я не знал, что она слепа, то подумал бы, что она смотрит прямо мне в глаза.

— Да. Хотя за четверть века это стало уже почти легендой «Трийпуры». Но мне рассказывал об этом папа. Он пытался расследовать дело о пропавшем, но ничего не получилось. А я тогда только родилась, поэтому спроси лучше папу.

— Как — родилась?! Разве ты не младше меня?

Савитри слегка улыбнулась:

— Спасибо за комплимент, но я тебя старше. Если мне не изменяет память или досье не врет, то месяцев на десять… лунных… Агни, какой-то ты взъерошенный! Неужели ты все никак не успокоишься из-за этого дурацкого сна?! — удивилась она.

— Взъерошенный? Я?

— Когда ты спокойный, все твои цвета одинаково интенсивны. А сейчас огненный никак не усмирится. Что это с тобой?

— А… Ну, может быть, после вчерашней циклизации?.. Просто чем больше я вникаю в наше прошлое, о котором никогда прежде не задумывался, тем отчетливее мне начинает казаться, что я все сильнее ненавижу людей…

— Это нормально! — беззаботно откликнулась Савитри и отхлебнула остывшего чаю. — Это пройдет.

— Мизантропия — это нормально? А если не пройдет?

— Пройдет. А для нынешнего этапа твоего развития это нормально. Так было у всех нас на «Трийпуре». Когда ты научишься прощать поступки наших предков, тогда полюбишь и современников.

— А почему ты уверена, что я этому научусь?

— Все научаются.

— Но ведь ты даже не знаешь, что там у меня в середке — черное или белое! Как ты можешь утверждать?

— Агни, какая разница, что там у тебя в середке? Прекрати паять циркулем!

— Я не смогу стать равнодушным к убийствам. К массовым убийствам. А наши предки только этим и занимались. И это не преувеличение, я сам все увидел в реальном прошлом, не в симуляторе!

— Прощение и равнодушие — это разные вещи. Если что-то уже сбылось и его нельзя изменить, что толку генерировать ненависть?

— Когда я ем, я глух и нем! — вдруг назидательно пробулькала Сорбонна. Терпела-пыхтела да и выдала.

— Брысь, — ответил я и снова повернулся к Савитри. — Почему же — сбылось и нельзя изменить? А мы чем занимаемся на «Тандаве»? И если допустить, что мы не пойдем по проторенной дороге, испещренной отпечатками колес…

— О, Галактика, мать моя, не иначе как тебя тренажерили на Древнем Китае?! — взмолилась док. — Все, кто прошел через это, начинают потом изводить «наджо» цитатами из Лао-цзы!

— Ну… был и Древний Китай… — потупился я.

— И что? Мы не пойдем по отпечаткам колес, а устроим темпоральную катастрофу, что-то изменив без согласования со «старшими братьями»?

Мне показалось, что в ее тоне было не столько осуждение, сколько подначка. И сразу вспомнились крыски и беличье колесо.

— Не знаю, Савитри. Но что-то вот тут, — я приложил ладонь к груди, — мне подсказывает, что мир изначально устроен справедливее, чем его делаем мы. Делаем, когда потакаем палачам, негодяям и предателям, не просто оставляя их жить, а возводя на престолы. И мне интуитивно кажется, что без нашего вмешательства все устроилось бы гораздо лучше. Не было бы эпохи плутовства и вымогательства, войн и катаклизмов, не было бы культа жестокости и неприятия любви. Люди сами разобрались бы, что для них лучше. Мы же поддерживаем какое-то извращенное, преступное равновесие. Не даем человечеству тех лет выйти из обезьяньего этапа развития: всё захапать, загрести под себя, поиметь; чужой — враг; кто наглее, тот и вожак. Так ведут себя обезьяны в стае, но ведь людям зачем-то дан разум, этот мощный инструмент для выполнения какой-то сложной работы, которую мы обязаны выполнить! А мы здесь самопровозгласили себя богами и вершителями человеческих судеб… Ты разве никогда об этом не думала?

Савитри опустила голову и смолчала. Я кивнул:

— Да конечно же, думала! Иначе не заводила бы этих мерзких обезьянок в ангаре, не ставила бы опыты с крысами в колесе!

Краешек ее губ слегка дрогнул улыбкой. Но и тут она ничего не сказала. А я собрался было продолжать пылкую декламацию, как тут снова прозвучал сигнал о чьем-то визите. Сорбонна радостно подскочила.

109